Закат

Она мечтала о закате.

Она коллекционировала их.

Сегодня! Завтра нет, нельзя. Другой закат. Она другая.
И много слов, что я не разобрал. Мешали слезы, всхлипы.
Замерзла. Пешком через весь город — нет денег на метро. Закат ей нужен, и, непременно, порт! Вода. Куда еще? Вся мокрая, сырая и хлюпает всем телом. Меня не слушает, и формы не боится. Подумаешь, охрана. И не волнует, что объект режимный. Забор — вот он мешает. И я, «вахтер синдромный». Обидно. Не беда. Она расстроена. И плачет.
Помочь? Начальник, бес, заметит. Плевать! Достало! Пять лишних килограмм, до дыр изученный «Playboy», и множество изъятой горькой, ни одного момента проявить себя, одни проклятья вслед. И мать, в подарок от которой я должность получил. Договорилась с бесом, продала!
Идем, мол, говорю. Тебе чего с закатом делать? Смотреть? Повыше? На крыше подойдет? Веду. По обезличенным ступенькам, сквозь безымянный пластик, бесцветное стекло, по ровной скучной плитке, вновь лестница, и узкий коридор. Ничем непримечательная дверь скрывает небо. Я был там сотню раз, курил и изучал пейзаж. Она разочаруется, боюсь. Направо — краны, судострой; налево — кроткий и безлюдный мол, за ним жилой район, а впереди — пустыня льда да трещина по центру — с осколками зимы.

Смотри, смотри, кричит она. Не на меня, в закат, в закат! Ну, солнце на границе. Да, горизонт стал желтым. Ее восторг — сильнее греет. Все-все, смотрю, смотрю, прости.

На город страшно оглянуться: он завоеван непогодой, и потолок из туч задерживает свет. У нас же — штиль. Вверху несутся облака, меняя, плавя небо, непостоянное, горящее, живое. У нас ни ветерка. Так далеки — от высоты, от волшебства. Такие мелкие — на крыше, в мире. Способные лишь любоваться, потреблять.

Последний день, она бормочет. Столицу, север покидает. Домой, на юг, в весну. Врубись, она бормочет, врубись в закат. Сейчас, сегодня — он весь твой. И что-то говорит про фьорды, про их туманную зарю. Не зная слова, соглашаюсь.

Уже сгорело солнце, перед уходом превратившись в сверкающую, жуткую дыру — в пространстве, в небе, в ее салатовых глазах. А купол продолжает таять, виться: для акварели — слишком ярко, гуашью будет слишком густо, пастелью — бледно, маслом — жирно. Она пытается айфоном. Пускай. Уже не важно. В последний раз искрится лед, темнеет, готовясь утром вновь сиять. Смотри, меня толкает, птицы. Смотрю. Действительно, летят! Как в детской книжке, косяком, две стайки крыл по десять. Кричат, зовут друг друга, и, кажется, меня.

Нет, нет, меня зовет начальник, Бес Кузьмич. Он в сумерках, в парах ушедшего заката, не замечает мреющего свода, не мерзнет, и, кроме собственного гласа не слышит — как тает снег на крыше, как крики птиц стремятся внутрь; он злится, но совсем не грозен.

Да, посторонняя. Уволен? Не беда. Мне проводить ее? Вы сами? Без проблем. Иду в каморку, собираю вещи. Пока, ступеньки, пластик и стабильность. Привет, простор, рассвет и будущего страх. Пока, стекло и километры плитки. Привет, красавец, ветер и судьба.

— Ты потерял работу! — кричит мне дома мать.
— Но больше приобрел.

Я улыбаюсь ей. Она не отвечает. Я улыбаюсь, вновь и вновь, пока ее засохшие уста не дрогнут. Я улыбаюсь, и беспрестанно говорю. Про след в салатовых глазах. Про звездочки-сережки. Про встречу, про закат, про жизнь. Мать слушает; я говорю о той. О ней.

Она мечтала о закате.

Теперь мечтаю я.